Кишинев, Молдова
Эсфирь Борисовна — невысокая дама с девичьей фигуркой и маленькими аристократическими руками. У нее молодой слегка хриплый голос. Можно сказать, что у нее огромная внутренняя сила и жизненный оптимизм. Ее однокомнатная квартира, немного заброшенная, пережила и лучшие времена: светлый паркетный пол, а в коридоре удобные встроенные шкафы-купе. В комнате стоит диван, низкий столик и два кресла. На одной стене — небольшой квадратный ковер пастельных тонов, на другой — портрет американского писателя Эрнеста Хемингуэя и несколько пейзажей. В углу стоит книжный шкаф, где на нескольких полках хранятся сборники стихов. У Эсфирь Борисовны плохое зрение. Во время нашего разговора она слегка наклонилась вперед, чтобы поймать мой взгляд. На низком столике она элегантно подала чай и несколько скромных угощений. В ходе нашего разговора Эсфирь несколько раз просила меня выключить магнитофон. В эти моменты она с глубоким чувством, артистично и уравновешенным голосом читала стихи. Во время разговора она вставляла фразы на идиш, немецком и румынском языках.
Детали интервью
Интервьируемое лицо: Эсфирь Денер
Интервьюер: Наталья Фомина
Дата интервью: Март 2004
Место: Кишинев, Молдова
Моё семейное происхождение
Моя бабушка по материнской линии Эсфирь Гутман, урожденная Молдавер, жила в городе Единцы на севере Бессарабии [1]. Моя бабушка умерла до моего рождения, и меня назвали в ее честь. Я знала своего дедушку Хаима Гутмана. Когда я была маленькой, я летом иногда проводила с ним несколько недель. Я не знаю, чем мой дед зарабатывал себе на жизнь. Скорее всего, он занимался какой-то торговлей. Я помню, что рядом с домом деда были огород и сад, помню, что он держал корову. Вероятно, один из его детей жил в то время с моим дедушкой. Не помню, когда он умер. Думаю, это случилось в начале 1930-х годов.
У дедушки и бабушки было пятеро детей. Смутно помню сестер моей матери Иту и Дору. У них не было образования, и они были домохозяйками. Из того, что мне рассказывала мама, я знаю, что ее брат Генрих закончил медицинский факультет Пражского университета и работал врачом, но не в Единцах. Второй брат, Зиця, был фармацевтом. Я вернулась в Молдову в 1965 году и стала наводить справки о своих родственниках. Все они погибли во время войны [Второй мировой войны].
Брат моей бабушки Эсфирь, Иосиф Молдавер, из Фалешт воспитывал мою маму, и я считала его своим дедом. Дед Иосиф и его жена Сара потеряли единственного сына. Он заболел скарлатиной в школе во время эпидемии 1895 года и умер. У Сары больше не могло быть детей, и поэтому дедушка Иосиф усыновил младшую дочь своей сестры Эсфирь, Пезю, мою будущую мать, которой тогда было три года. На самом деле, он привел ее в свой дом примерно на три недели в надежде, что маленькая девочка смягчит их боль от потери сына, а после этого она осталась с ними в Фалештах. Они ее просто обожали и очень заботились о ней. Они даже не отправили ее в школу, и она занималась дома с приходящими учителями. Когда настало время идти в гимназию, мама продолжила учебу дома и экстерном сдала все экзамены в Одесской русской гимназии. Она красиво пела, играла на пианино и прекрасно вышивала. В 18 лет мама вышла замуж.
Все, что я знаю о бабушке и дедушке по отцовской линии, — это то, что моего дедушку звали Шимон Денер, а бабушку — Сара. Я думаю, что они умерли до русской революции 1917 года [2], поскольку моя сестра Сара, родившаяся в 1918 году, была названа в честь моей бабушки по отцовской линии. Они были из Кишинева. Старший брат моего отца Яков Денер жил в особняке семьи Денеров в Кишиневе вместе с некоторыми другими родственниками. В особняке проживало 13 жильцов. У моего дяди Якова было четверо детей: дочери Этя, Мария и Виктория, а также сын Семен. Дядя Яков был намного старше моего отца, так как его младшая дочь Виктория была старше меня примерно на 20 лет. У моего отца также было две сестры, которые в начале 20 века переехали в Аргентину, а третья сестра жила в Кенигсберге в Германии, ныне Калининграде. Я ничего не знаю об их судьбе.
Мой отец родился в Кишиневе в 1884 году. Я никогда не спрашивала о его образовании, но было ясно, что он окончил гимназию. Он свободно говорил на русском, румынском и немецком языках. У него также было профессиональное образование, так как он работал в филиале Бессарабского банка в Фалештах. Он был там управляющим или главным бухгалтером. Он женился на моей матери, когда ей было 18 лет. Я не сомневаюсь, что их свадебная церемония проходила под хупой, потому что мой дедушка был очень религиозным. После свадьбы они поселились в доме деда Иосифа в Фалештах. Мой дед построил к своему дому пристройку с четырьмя комнатами, кухней и подсобными помещениями. На самом деле это был соседний дом. Кроме того, он дал приемной дочери красивое приданое: одежду, простыни, посуду и т. д. Я знаю, что на свадьбу приехали сестры моего отца из Аргентины и сестра из Кенигсберга, они привезли молодоженам красивые свадебные подарки — мебель и рояль.
Взросление
Первый сын моих родителей, мой брат Юзеф, которого дома звали Юзиком, родился в 1913 году; пять лет спустя родилась моя сестра Сара. Я родилась в декабре 1925 года в Фалештах, где прожила почти 16 лет. Фалешты — небольшой городок примерно в 28 км от Бельц. Я думаю, что в то время там было около 2-3 тысяч жителей. В городе было несколько улиц и все дома были одноэтажными. Главная улица была вымощена брусчаткой. На главной улице было две синагоги. Та, куда ходили дедушка и родители, находилась через дорогу от нашего дома в самом центре города, а другая — подальше от центра. На главной улице были магазины, принадлежащие евреям: Пергаменту принадлежал обувной, а Березину – галантерейный магазин. Там было два больших продовольственных магазина — один принадлежал Исааку Бараку, где он работал с женой и конторщиком, а другой принадлежал Дорфману. Самый популярный портной Рожанский жил на главной улице, там же был и его магазин. Моя мать и сестра Сара заказывали одежду у Рожанского, а когда я повзрослела, то он стал обшивать и меня. По субботам магазины были закрыты.
Евреи в основном жили в центре. Было несколько молдавских семей, чьи дома были недалеко от церкви, рядом с мужской гимназией, но большинство из них проживало в пригородах. Окрестности Фалешт напоминают эти живописные молдавские села, утопающие в зелени. По четвергам и воскресеньям работал рынок, на котором молдавские крестьяне продавали овощи, продукты питания и птицу. На главной улице была таверна, где они могли пообедать и выпить по бокальчику вина после того, как продали все свои продукты. В трех километрах от города была железнодорожная станция. Обычно люди добирались туда на фаэтонах, запряженных лошадьми; в то время в Фалештах не было другого транспорта. Когда я была маленькой, мы несколько раз приезжали на эту станцию, чтобы сесть на поезд до Единец и навестить родственников моей мамы.
Наш дом находился в самом центре города между таверной и аптекой. Это был большой белый особняк с жестяной крышей. По обеим сторонам дома были разбиты цветные палисадники. У нас также была деревянная терраса. В нашей части дома было четыре комнаты. В гостиной стоял рояль и два мебельных гарнитура. Один был из черного дерева с зеленой плюшевой обивкой, а другой — из красного дерева с розовой обивкой из репса. Сестры моего отца из Аргентины подарили их моим родителям на свадьбу. Каждый гарнитур состоял из невысокого овального столика, двух кресел и двух диванов. На мраморном столе стоял граммофон с большой трубой, а на стене висело большое зеркало в бронзовой раме. Еще на стене висела скрипка. Мой брат был скрипачом. Рояль занимал треть гостиной, и оставалось не так уж много места. Столовая у нас была большая — 36 квадратных метров. Когда к нам приходили гости или когда мы отмечали еврейские праздники, мы раскладывали стол, за который могли сесть 24 человека. Если гостей было больше, приносили еще один стол. В спальне родителей был красивый спальный гарнитур и два больших шкафа.
У нас была небольшая детская комната с двумя кроватями для меня и для Сары, и с кушеткой для Юзефа. Еще в нашей комнате был шкаф и комод. Когда моему брату исполнилось 18 лет, он переехал в столовую. Брат был на 12 лет старше меня. Он уехал из дома, чтобы учиться в гимназии в Бельцах, а затем он учился в консерватории в Бухаресте. Потом Сара пошла в еврейскую гимназию в Бельцах, и они приезжали домой только на праздники или на каникулы, поэтому детская комната была в моем полном распоряжении.
Моя мать хозяйничала по дому, и у нее была горничная, которая ей помогала. Нашими горничными были девушки или женщины из близлежащих сел. Небольшие вещи мама стирала сама, а раз в три месяца к ней приходила женщина, чтобы стирать постельное белье. Готовила мама сама, так как она строго соблюдала кашрут. Она покупала молочные продукты и птицу на рынке, а также делала покупки в магазинах. Конечно, она покупала живых цыплят и относила их к шойхету, чтобы он убивал их по правилам кашрута. Мы никогда не смешивали молочные и мясные продукты, у нас была отдельная посуда для мясных и отдельная посуда для молочных продуктов. Мама составляла меню на каждый день, чтобы в один день у нас были молочные продукты — например, суп на молоке или блины с творогом, а в другой — мясные блюда: мясо с черносливом и куриный суп с фарфелахом. Мама ходила в синагогу на все еврейские праздники.
Отец был среднего роста, очень величавый, с вздернутыми вверх усами и носил пенсне в золотой оправе. Он работал на главной улице в отделении Бессарабского банка недалеко от нашего дома. Он также управлял двумя крупными зернохранилищами на железнодорожном вокзале. Это зерно закупали в окрестных селах и отправляли с вокзала в товарных вагонах. Отец, вероятно, получил эти склады в наследство от моего деда Иосифа, который к тому времени уже не занимался бизнесом. Помню, как люди называли моего отца «банкиром» за то, что он руководил фондом взаимопомощи еврейской общины. Отец был уважаемым человеком в городе.
Отец был членом Еврейского третейского суда [бейт-дина], где евреи рассматривали свои споры и проблемы. Они обращались к моему отцу, и каждая сторона посылала своего представителя. Я уже знала, что, когда к отцу приходили новые люди и он приглашал их в гостиную, при этом бросая на меня строгий взгляд, это означало, что я должна уйти в свою комнату. В 1990-х годах я прочла статью еврейского историка из Кишинева, что в начале 1930-х годов мой отец занимался политикой. Он был одним из основателей, а затем и руководителей Румынской еврейской партии. В 1933 году у этой партии был список для участия в парламентских выборах. Отец был третьим в этом списке, и ему не хватило всего нескольких голосов, чтобы стать депутатом румынского парламента. Отец был светским человеком, но по еврейским праздникам ходил в синагогу.
Самым дорогим для меня человеком был дедушка Иосиф Молдавер. Он был очень умный. За свою долгую жизнь я не встречала такого мудрого человека, именно — мудрого. Поскольку я была самой младшей в семье, мне казалось, что меня немного игнорируют — по крайней мере, многое мне было запрещено, при этом старшим брату и сестре разрешалось все. И я несла свою «мировую скорбь» дедушке Иосифу. Он сажал меня на колени и долго беседовал со мной на идиш, как если бы я была взрослой. Мой дед был высоким, широкоплечим мужчиной с окладистой белой бородой. Он всегда носил длинный черный китель, белую рубашку, узкий черный галстук и ермолку. Каждый день он надевал таллит и тфилин и молился. Каждый день он ходил в синагогу. Что касается бабушки Сары, то я ее почти не помню: она была очень милая и тихая женщина, всегда была одета в темную одежду.
Помню один случай. В Фалештах были две румынские начальные школы: для мальчиков и для девочек. Там я начала изучать румынский язык. В нашей семье родители говорили на идиш и русском, но я знала идиш только в детстве. Когда я была в 1-м классе, у нас был утренник, посвященный началу учебного года, на котором школьницы танцевали, пели и читали стихи в молдавских народных костюмах. Я должна была прочитать басню Антона Панна [румынский поэт и этнограф, певец и автор музыкальных учебников] на румынском языке.
Мама сшила мне роскошный костюм, лучший во всей школе. В тот момент, когда я вошла в здание школы, моя учительница схватила меня и Аннушку, дочь местного богача, и буквально затащила в пустой класс, где она приказала: «Раздевайся!», сорвав с меня пояс, блузку, юбку и жилетку. Она отдала их Аннушке, чтобы она надела их, вывела ее на сцену, где она должна была петь. Я стояла там в нижнем белье и не понимала, что происходит. Когда Аннушка вернулась, учительница кое-как помогла мне одеться, потому что мне было пора было выходить на сцену. В тот момент, когда я вышла на сцену, ленточки развязались, и я поняла, что выгляжу нелепо. Я была так смущена, что забыла слова, заплакала и убежала со сцены. Когда я вернулась домой, мама уже знала, что случилось. Кто-то, должно быть, ей рассказал. Она была в ярости, но в нашей семье было правило не говорить ничего плохого о других людях, поэтому, когда я пожаловалась ей, она только сказала: «Все в порядке, в следующий раз будет лучше». Мне стало еще больнее, и я пошла к деду за сочувствием.
Дедушка посадил меня к себе на колени и сказал: «Не сердись на учителя. Она хотела, чтобы Аннушка хорошо выглядела, а твой костюм был лучше, чем ее. Давай я тебя кое-чему научу о жизни, но ты должна дать мне слово, что ни мама, ни папа, ни бабушка, ни твоя лучшая подружка никогда не узнают, о чем мы сейчас говорим». Я твердо поклялась, и дедушка сказал: «Отныне ты будешь в курсе всего, что происходит в школе, ты будешь знать все, чему учит тебя учитель. Ты знаешь «Tatal Nostru»? [«Отче наш» на румынском языке]. Я сказала: «А кто не знает? Каждое утро наши уроки в школе начинаются с «Отче наш». Он спросил: «Если бы я разбудил тебя посреди ночи и сказал бы: «Фира [уменьшительно от Эсфирь], прочти «Отче наш»- ты смогла бы?» «Конечно», — ответила я. И он сказал: «Тогда, если бы ты знала эту басню так же хорошо, как «Отче наш», ты бы ее так прекрасно прочла, несмотря ни на какие проблемы с ленточками, что никто бы никогда и не заметил, что с ленточками что-то не так. Ты должна все знать на «10». У нас была 10-балльная система в школе. И в заключение он сказал: «В конце этого учебного года я приду в вашу школу и посмотрим, у кого на голове будет лавровый венок». Лучшим ученицам школы вручали лавровые венки.
Конечно же, в конце года у меня на голове был лавровый венок. Тогда же издавался журнал «Dimineata copiilor» [«Детское утро» на румынском языке]. С 1 июня по 1 сентября в этом журнале добавлялись четыре листа с фотографиями детей из всех начальных школ Румынии, получивших награды, и под фотографиями указывалось имя, фамилия, названия школы и города. Конечно же, мое имя было в этом журнале каждый год. Когда я впервые получила свою награду, дедушка снова серьезно поговорил со мной: «Ты получила свою награду. А теперь послушай меня. Ты помнишь пожар напротив того места, где мы живем? Люди потеряли свой дом. У кого-то украли кошелек, а кого-то ограбили на улице. В жизни может случиться всякое, но то, что ты положишь сюда, — и он указал на мою голову — останется с тобой на всю оставшуюся жизнь. Никто никогда не отнимет этого у тебя, ни при каких обстоятельствах». Однако любовь делает людей немного смешными. Когда я закончила 2-й класс, под моей фотографией написали «Елена Денер», а не «Эсфирь», и дедушка был так расстроен, как ребенок. «Как они могли?» — прошипел он и потребовал, чтобы отец написал гневное письмо в редакцию с требованием опровержения, но отец просто сказал: «Все в порядке. Когда Фира получит свою награду в следующем году, я напишу им заранее, чтобы они больше не повторили эту ошибку».
Дедушка воспитывал меня ненавязчиво и постепенно. Помню, когда мама с папой подарили мне деньги [Ханука гельт] на Хануку — мой любимый праздник, я пошла поделиться этой радостью с дедом. По моему виду дедушка понял, что я получила целый капитал, посадил меня на колени и спросил, что я собираюсь купить на деньги, которые мне подарили родители. Я сказала ему, что собираюсь купить конфеты и сладости в кондитерском магазине через дорогу от нашего дома. Дедушка спросил: «А ты знаешь, что есть дети, у которых нет ни бабушки, ни дедушки, ни даже мамы и папы?» Я сказала, что знаю, а он продолжил: «Кто эти дети? Сироты. Мы с бабушкой тоже дадим тебе немного денег. Что ты собираешься купить на них?» И я опять пристально посмотрела на него, не понимая к чему он ведет, и сказала: «Всякие шоколадки…» И он сказал: «Скажи мне, тебе понравится их есть, зная, что есть дети, у которых вообще ничего нет?» На что я ответила: «Нет, дедушка, не давай мне денег, отдайте их этим детям». Но он ответил: «Нет, ты моя внучка, и я должен отдать их тебе, но вот коробка, и ты можешь положить в нее немного денег для этих сирот, чтобы они могли купить сладостей. Тогда ты будешь есть свои конфетки, шоколадки и пирожные с чистой совестью». И после этого до конца Хануки, когда мои родители зажигали еще одну свечу, я все время думала о том, что у сирот тоже есть сладости. У меня есть старинная ханукия, которую мне недавно подарили. Она напоминает мне о моем счастливом детстве и о моем любимом дедушке. Теперь я зажигаю свечи на каждую Хануку.
Мы дома отмечали все еврейские праздники и Шаббат. Каждую пятницу мама зажигала две свечи в серебряных подсвечниках. Когда я была в первом классе, кто-то сказал мне, что субботние свечи не обжигают пальцы, если провести рукой над свечкой. Ну и как вы думаете, могла ли я удержаться, чтобы не проверить? И вот, я пришла домой, дождалась, пока мама зажжет свечи, пошла на кухню, чтобы провести пальцами над свечой. Дедушка поймал меня за этим занятием, он стоял в дверном проеме и смотрел на меня в недоумении. Я бросилась к нему и воскликнула: «Дедушка, я виновата, накажи меня! Я знаю, что не должна этого делать, я не знала, что ты смотришь! Накажи меня!» Знаете, я уже пожилой человек, но я до сих пор помню, что сказал дедушка: «Не бойся того, что увижу я, бойся, что увидит Он».
На Шаббат к нам обычно приходили бабушка с дедушкой. Они тоже отмечали с нами все еврейские праздники. Перед Песахом мама и наши горничные проводили генеральную уборку дома. Они чистили ковры, меняли простыни и натирали до блеска мебель. Дед следил за тем, чтобы были соблюдены все правила. Помню, он повел нас, детей, на берег реки, где мы вывернули карманы наизнанку, чтобы вытряхнуть все крошки. Дед объяснил нам, что мы стряхиваем с себя все грехи. Моя мама доставала из серванта специальную праздничную посуду и убирала нашу повседневную посуду. Помню эту нарядную посуду — блюда с розовой окантовкой. Вечером мы садились за празднично накрытый стол. Помню горящие свечи и блеск серебряных столовых приборов. Мы были одеты нарядно и торжественно. Я уже не помню все подробности, но я все еще помню то особое чувство, которое я испытывала во время пасхального седера. Это была моя семья, мой дом, и все мы были евреями. Мой отец проводил седер. Юзеф задавал ему четыре пасхальных вопроса — фир кашес] [на идиш]. Помню, как мы убирали кусок мацы [афикоман], и тот, кто его находил, получал подарок. Мы сидели за столом допоздна, а так как я привыкла ложиться спать ровно в девять часов, я вспоминаю последние часы седера, как будто во сне. Мацу мы ели еще целую неделю. Мама готовила мацу, пудинги из мацы и латкесы из мацы. Мне нравился куриный суп с мацой.
Я помню Симхат-Тору: я была маленькой, на мне было красное бархатное платье с белым воротником, и я шла с мамой в синагогу. У меня был флажок, на котором было нарисовано полое яблоко с маленькой свечкой внутри. Я гордо вышагивала с высоко поднятым носом. В синагоге мы целовали Тору. Затем был Суккот и мы делали во дворе шалаш. Шалаш делали из заранее приготовленных реек, которые мы потом хранили дома. И всю неделю мы ели в этом шалаше.
Самым веселыми праздником был Пурим. Когда приезжали брат и сестра, которая тоже училась в консерватории, было еще веселее. У нас дома собирались молодые люди, сестра играла на пианино, а брат на скрипке. Мы пели и очень весело проводили время. Им нравилось, когда я им пела. Теперь я понимаю, что выглядело это забавно — маленькая девочка поет песни о любви и танго на румынском языке. Однако я не занималась музыкой, как мои старшие брат и сестра. Отец помогал им, пока они учились, но был не очень доволен тем, что мои сестра и брат учились в консерватории. Он хотел, чтобы они получили юридическое образование. В то время музыка была для души; музыкант не мог содержать семью, и мой отец говорил Юзефу: «Ты Паганини или Моцарт, в чем дело?» Отец не разрешал мне садиться за пианино. Он сказал: «Если я тебя увижу за пианино, я разрублю его на куски. Как только ты положишь на стол диплом врача или адвоката, наши собственные музыканты научат тебя музыке».
У нас в столовой было три книжных шкафа — мы все очень любили читать. Сестра никогда не засыпала, пока не прочтет 20-30 страниц. Затем она говорила: «Спокойной ночи», выключала свет и ложилась спать. Если это был исторический или приключенческий роман, она оставляла книгу на прикроватной тумбочке, но когда она клала книгу под подушку, я понимала, что это любовный роман. Запретный плод всегда сладок, и я тайком подглядывала, кто автор и как называются книги, а когда моя сестра уезжала в Бухарест, я искала эти книги на румынском языке. Если у нас дома их не было, я ходила в частную библиотеку и просила книгу, делая вид, что она для моей матери. И вот, когда мне было лет 12-13, я прочла «Яму» Куприна [3] и «Воскресение» Толстого [4] в румынском переводе. Была одна замечательная книга итальянского автора под названием «Кокаин», которая, можно сказать, спасла мне жизнь. Наверное, это был какой-то бульварный роман, но автор так ярко изобразил страдания кокаинщиков — наркоманов, у которых не было денег на покупку наркотиков, что это вселило в меня страх и отвращение к наркотикам на всю оставшуюся жизнь. Все книги я читала на румынском языке. В 1937 году русский язык был запрещен в Румынии из-за прекращения дипломатических отношений между Россией [Советским Союзом] и Румынией. Я полюбила поэзию, и одним из моих любимых румынских авторов был Михай Эминеску [5].
После прихода Гитлера к власти начало расти фашистское движение в Европе. В Румынии это были кузисты [6]. В 1936 году в Кишиневе проводились судебные слушания Антифашистского комитета. Этот комитет возглавлял Петру Константинеску-Яш. Он был румынским коммунистом, а остальные члены были евреями — их было около семи человек. Это было довольно резонансное дело, в нем участвовали адвокаты из Франции и Англии. Дочь моего дяди Якова, Этя Денер, находилась под судом. Она была приговорена румынским военным трибуналом. Несколько лет ее держали в главной политической тюрьме Дофтан в Бухаресте. У нее не было семьи. Ее жених бросил ее, сказав: «Мне нужны жена и мать моих детей, а не политический активист. Я хочу семью». Брат Эти Семен тоже был членом этого комитета, но ему удалось бежать во Францию со своей невестой Соней. Семен был инженером-химиком. Работал на военном заводе. Когда немцы оккупировали Францию, они арестовали его, и он погиб. А его жена Соня и их маленький сын выжили. После войны Коммунистическая партия Франции финансировала образование его сына. Дочь дяди Якова Мария вышла замуж и переехала в Палестину в 1935 году. Я ничего не знаю о ее жизни. Дядя Яков остался с дочерью Викторией. Она закончила медицинский факультет Пражского университета и вышла замуж за Исраэля Гринберга. Виктория работала кардиологом.
В 1937 году я училась во 2 классе гимназии. В Фалештах была только четырехлетняя гимназия для мальчиков и девочек. У меня был друг по имени Кольман Акерман. Он учился в 3 классе. Кольман жил с матерью и сестрой Люсей. Отец их уже к тому времени умер. Кольман хотел учиться со мной и очень постарался не сдать два экзамена, а затем прогулял следующие три экзамена. Ему пришлось остаться в 3-м классе на второй год. Когда я спросила его, почему он хочет остаться на второй год, он ответил: «А как еще я мог бы ходить к тебе в гости? А теперь мы одноклассники». Он приходил ко мне каждый день и всегда старался меня удивить. Однажды он принес фотоаппарат, который ему подарил его дядя из Ясс. Он сфотографировал меня на улице, а затем показал мне, куда смотреть и какую кнопку нажимать, и я сфотографировала его. Когда он принес фотографии, я положила одну фотографию в блокнот, а блокнот — в карман школьной формы и показала другим девочкам, сказав: «Я сама сфотографировала!»
Папа мой был очень строгим и требовал, чтобы я вела себя безупречно. Помню, однажды наш учитель зоологии сказал, что после того, как мы пообедаем дома, мы поедем за город ловить насекомых для школьного инсектариума. Я была очень худенькой и очень мало ела, и мама решила воспользоваться тем, что я тороплюсь, и накормила меня до отвала. Одноклассники ждали меня возле дома. Кольман свистнул, засунув два пальца в рот. Я подбежала к окну и крикнула: «Я иду!» В этот момент в столовой появился отец и спросил: «Это тебя?» Я ответил: «Да, я уже ухожу». Он дал мне пощёчину — это был единственный раз в жизни — и сказал: «Помни, девушку из дома Бориса Денера никогда не будут вызывать свистом!» Моя мать фыркнула на него: «Что с тобой случилось? Это не её вина». Но он оставался строг: «Я не знаю, чья это вина. Ты должна помнить, что она выйдет замуж, люди же помнят плохое, а не хорошее». Помню, что мама сказала: «Ей еще нет 13, а ты говоришь о замужестве». «Время летит», — ответил он. На самом деле физических наказаний у нас в доме не было, и позже отец долгое время чувствовал себя виноватым, а я уж как могла пользовалась этим.
Кольману было 14, а мне 13, когда из Ясс приехал погостить его 18-летний двоюродный брат. Они пришли ко мне в гости. Он сидел на диване в столовой и надменно смотрел на нас, считая нас маленькими провинциальными козявками. Потом он предложил сыграть в «американские ставки». Мы понятия не имели, что это такое, и он объяснил: «Если я задам вам вопрос, и вы будете знать ответ, то вы можете попросить у меня все, что у меня есть, и я вам это отдам». Но если вы не будете знать ответа, то вы сделаете все, что я вам скажу». Потом он повернулся ко мне: «Конечно же, первой будет девочка». Я легко согласилась: что он такое может попросить меня сделать, если я не буду знать ответа — может быть, прочесть стихотворение или спеть песню. Он задал мне вопрос про боксера, о котором я не имела ни малейшего представления. Затем он сказал: «Вот что мы получим», наклонился и поцеловал меня в щеку. Я опешила и подскочила. Хуже всего было то, что мой кавалер Кольман в этот момент расплакался. Так я узнала, каково оно мужское коварство. Кольман сказал: «Я расскажу твоей матери». Его кузен рассмеялся, пренебрежительно сказал: «Какой детский сад!» и ушел. Я сказала Кольману уйти: «Уходи и никогда не возвращайся ко мне». Я проплакала, наверное, целый день.
Когда Сара приезжала домой, она приглашала своих друзей, и они обсуждали своих поклонников и фильмы о любви. Тогда было популярно собирать фотографии актеров и актрис: Грета Гарбо, Моррис Шевалье, Марлен Дитрих… Я слушала, как они болтают, и мечтала о своем первом поцелуе. Это должно было случиться вечером, в саду, при пении соловья и при луне. Он признается мне в своей вечной любви и будет умолять поцеловать меня. А потом я позволю ему поцеловать меня в щеку — и это будет мой первый поцелуй. Но внезапно меня поцеловал мальчик, которого я вообще не знала. Кроме всего прочего, я потеряла все: скамейку, луну, соловьев и кавалера, говорящего мне о своей любви. Но виновата во всем этом была я сама.
Примерно девять лет спустя я встретила маму Кольмана в Черновцах. Она рассказала мне, что Кольман погиб под Смоленском в 1942 году. Она сказала: «Говорят, у тебя есть фотография Кольмана?» Я показал ей ту фотографию, и она захотела копию. Я дала ей фотографию и сказала, что на ней было дыхание и пальцы ее сына, и что он сделал эту фотографию сам. Она начала плакать: «Мне очень жаль, что ты не стала моей невесткой».
В 1939 году умер мой любимый дедушка Иосиф. По иудейской традиции его тело завернули в тахрихим, который закрывал его лицо, и положили тело на пол в доме. Затем тело перевезли в синагогу, а оттуда на еврейское кладбище, где была похоронена моя бабушка Сара, скончавшаяся незадолго до этого. Не помню, была ли у родственников разорвана одежда по краям, но я хорошо помню, что мы семь дней сидели шиву.
Во время войны
Год спустя, 28 июня 1940 года, в Бессарабию пришла Советская власть. Мой брат Юзеф и сестра Сара остались за границей в Румынии, и мы ничего о них не знали. В августе новые власти забрали наш дом, и мы его потеряли. Они посчитали, что дом слишком большой для семьи из трех человек. Мы сняли комнату и кухню у двух сестер-молдаванок в их доме на окраине Фалешт. Я пошла в 8-й класс русской школы. Я совсем не знала русского языка и должна была много учиться, поэтому родители предоставили мне комнату посветлее, а сами остались на кухне. Когда мои одноклассники стали вступать в комсомол [7], я тоже подала заявление на вступление, но я узнала, что я «социально враждебный элемент», а мой отец — «буржуй». Когда я рассказала об этом маме, она хотела пойти в школу, чтобы поговорить об этом, но отец остановил ее. Он уже все понял о Советской власти.
В 1941 году, в ночь с 13 на 14 июня, к нам домой пришли два офицера в форме НКВД [8] и два понятых. Они разбудили нас, обыскали наше жилье и сказали: «У вас есть 20 минут, чтобы собраться и покинуть место!» Нас отвезли на вокзал. Там был поезд и большинство более состоятельных семей Фалешт, в основном это были евреи, но были и молдаване. Так получилось, что поезд стоял в тупике 24 часа. К нам пришел Петр, мальчик-молдаванин, который осиротел и которому мой отец помогал изучать бухгалтерское дело. Утром, когда стало известно, что нас депортируют, бабушка Петра приготовила курицу и отправила внука отнести ее нам. Отец отдал Петру ключ и отправил его собрать какие-нибудь вещи. Петр взял скатерть и положил туда все, что ему попадалось под руки. Когда мы прибыли в пункт назначения, женщины шутили: «Мы не умрем в Сибири от жары: у мадам Денер есть два веера». Петр положил два веера из страусовых перьев и мамино бальное платье, расшитое бисером. Мама продала их театру им. Пушкина из Ленинграда, который находился в эвакуации в Томске.
Перед тем, как мы приехали в Тирасполь, они составили списки всех мужчин, глав семей, а в ночь на 15 июня зачитали список, и мужчины выходили из поезда. Больше мы отца никогда не видели. Как стало известно позже, всех мужчин отправили в лагерь в Ивдельском районе Свердловской области. Наш поезд поехал дальше, и по дороге мы узнали, что 22 июня Германия напала на СССР и что началась война [Великая Отечественная война] [9]. Приехали в село Могочино Молчановского района Томской области в Сибири. Там нам объявили, что нас приговорили к 25 годам ссылки. Могочино находилось в сибирской тайге, на берегу реки Обь, ширина которой в этом месте превышала километр. Единственный путь в Новосибирск или Томск лежал по этой реке. Нас разместили в домах других ссыльных из Украины и России, депортированных в 1930-е годы во время коллективизации [10]. У них были большие семьи, и мы могли жить в комнате только с хозяевами дома. Мы с мамой переходили из одного дома в другой, пока нам не повезло. А произошло вот что. По приказу товарища Сталина, если член семьи ссыльного погибал на фронте, его семья освобождалась из ссылки. Наша квартирная хозяйка Катя приехала в ссылку в подростковом возрасте. Ее молодой муж погиб на фронте, и Катю с маленьким сыном отпустили. Несмотря на то, что она потеряла мужа, она была счастлива, что ее отпускают, и оставила свою квартиру нам: там была комнатка с русской печью [11] и сарай во дворе. За это мама подарила ей золотое кольцо.
Сначала мы работали в колхозе [12] в Могочине, но потом нас отправили работать на лесопильный завод. Женщины таскали кирпичи для строительства магазина, а девушки работали грузчиками, загружая доски на баржу. Нас выстраивали по росту: одна девушка должна была положить подушку на левое плечо, другая — на правое, на нас наваливали четырехметровые доски на высоту вытянутой вверх руки, и мы несли их по трапу на баржу. Каждые два часа наш начальник объявлял: «Перекур!» и мы могли сесть на десять минут, а затем возвращались к работе. Мы работали по 12 часов в сутки. Это была такая тяжелая, но, наверное, столь же необходимая работа, что мы получали 800 граммов хлеба в день, что составляло норму взрослого рабочего. Хлеб был единственной едой, которую мы получали. Мы меняли одежду на картошку. Хлеб и картофель были нашей основной пищей. Обычно нас отпускали домой на обед. Однажды, возвращаясь на работу после обеденного перерыва, на пропускном пункте я услышала по радио «Вечернюю серенаду» Шуберта и остановилась там. Я любила классическую музыку, а моя сестра Сара часто пела «Вечернюю серенаду». Обеденный перерыв почти закончился. Охранница, высокая толстая женщина, выбежала на улицу и потащила меня на работу. «Слушай здесь», — сказала она. 21 минута опоздания на работу в то время означала один год тюрьмы.
Мне было 16, и я должна была учиться в 9 классе, но нас не пускали в школу, они решили, что нас привезли туда не для того, чтобы мы учились. Наши мальчики и девочки — Феня Зильберман, Рая Березина и Миша Бугаев — назначили меня своим делегатом к коменданту, потому что я, хоть и плохо говорила по-русски, но была самой умненькой. Мы пришли к коменданту, и я решила воспользоваться его же оружием: «Что мы сделали не так, что они не позволяют нам следовать завету Ильича [Ленина]: учиться, учиться, учиться? Они не разрешают нам ходить в школу». Он не знал, что сказать, и повел нас к директору лесопилки. Он оставил нас в приемной, откуда мы могли слышать их разговор. Директор кричал: «Этих детей буржуев привезли сюда не для того, чтобы они учились. Идет война, и они здесь, чтобы ковать победу». Комендант ответил: «Ваша дочь ходит в школу? Сын вашего главного инженера ходит в школу? А эти дети буржуев должны ковать победу за них, за комсомольцев? Они пойдут в школу сегодня же!» Он вышел из кабинета директора и сказал: «Идите в школу сейчас же, но у вас должны быть только отличные оценки — я прослежу!» Фамилия его была Мухамадияров, он был татарином. Конечно, кто-то донес на него, и вскоре он уехал куда-то, мы не знали куда.
Паспортов у нас не было, а была бумажка с именем, отчеством, годом рождения и национальностью. Каждые десять дней наши мамы ходили в комендатуру расписываться за нас, так как мы были несовершеннолетними, что мы находимся там. В ноябре 1941 года нас с мамой вызвали в кабинет. Нам сказали, что 1 ноября 1941 года отец умер. Я стояла рядом с матерью и сказала на идиш: «Данк дем Гот» [Слава Богу]. Офицер насторожился: «Что она сказала?» Моя мать окаменела; она только покачала головой. «Нет, что она сказала? Что она сказала?», — настаивал офицер. Он подумал, что это могло быть что-то об «отце народа» [Сталине]. «Ничего, она сказала слава Богу», — ответила мама. «Но разве она не его дочь?» — удивился офицер. Мама сказала: «Да, она его родная дочь». Он повернулся ко мне и спросил: «Почему ты так сказала?» Я ответила: «Потому что он больше не страдает». Он злобно посмотрел на меня и сказал: «Ну ты и гадюка!»
После окончания школы я сделала копию аттестата и отправила его в мединституты Томска и Новосибирска — отец хотел, чтобы я стала врачом. Я получила пригласительные письма из обоих институтов. Я пошла к коменданту, а он разорвал эти письма на мелкие кусочки, выбросил их в мусорное ведро и сказал: «Никакой учебы! Через три дня поедешь на лесопилку!» И в один из этих трех дней я сбежала. Тот сентябрь в Сибири оказался теплым, что было редкостью. Пришлось плыть по Оби до Новосибирска. Сесть на корабль, идущий на юг, было невозможно — их тщательно осматривали. Я села на корабль, плывущтй на север, а на следующей остановке я пересела на корабль, плывущий на юг. Моя мама благословила меня и подарила золотой кулон в дорогу. Внутри были швейцарские часы. Мама хотела, чтобы я продала его, чтобы купить теплую одежду в Новосибирске. Однако мне не повезло. На лодке был обыск, и молодой офицер НКВД меня взял под стражу. Он увидел, что у меня нет багажа и что мой единственный документ — это школьный аттестат. Он знал, кто я. «Через два часа я отведу тебя к коменданту», — сказал он. Я посмотрела на часы: сколько часов жизни у меня осталось. Я решила броситься в реку — комендант оставит меня гнить заживо. Офицер увидел часы, и они ему понравились. Я сняла их положила цепочку и кулон в его руку. И он отпустил меня. Я вышла в Новосибирске в легком платье, в летних туфлях, не имея ни денег, а самое главное, без паспорта.
На вокзале я увидела объявление о курсах медсестер для фронта. И пошла туда. Я сказала, что я в эвакуации. Женщина, майор медицинской службы, предложила мне переночевать в ее квартире. У ее дочери был день рождения. На столе стоял вареный картофель, капуста, свиное сало и спирт. Я была смертельно голодна и поела, но тут мне внезапно стало плохо. Хозяйка дома не поняла, в чем дело, и я объяснила, что мы, евреи, не едим свиное сало. Она сказала: «Ну вы, евреи, такие фанатики». Я пробыла у них несколько дней, и они хорошо ко мне относились. А в это время Новосибирский промышленный институт объявил дополнительный прием, и меня приняли, даже не спросив паспорт. Они поселили меня в общежитии.
Через несколько дней я увидела в магазине мужчину и женщину, разговаривавших на идиш. Я подбежала к ним и спросила: «Вы евреи?» Мужчина был режиссером Минского еврейского театра, который был эвакуирован в Новосибирск. Я рассказала им о себе. Этот человек, его звали Борис, помог мне. Его дочь Эльвира была на три года младше меня. Он сделал копию ее свидетельства о рождении, и артист театра, тоже еврей, подделал это свидетельство, указав мое имя и мои данные. Потом в нотариальной конторе они сделали копию с этой копии. В то время люди часто теряли документы при эвакуации, и нотариальные конторы делали для них копии. Я представила фальшивую копию в милицию, чтобы получить паспорт. Они сказали мне вернуться через два часа, и я пошла в ближайший кинотеатр. Там шел популярный советский фильм: «В шесть часов вечера после войны». Я сидела с закрытыми глазами и плакала: через два часа меня либо посадят в тюрьму, либо дадут паспорт. Когда я вернулась в милицию, мне выдали паспорт. Вы представляете, чем рисковал этот человек: его могли осудить на десять и более лет, и у него были жена и двое детей! Через Бориса я начала переписываться с мамой. В 1946 году я получила ее последнее письмо. Позже Борис узнал, что она умерла.
После войны
В техникуме я подружилась с Диной Варшавской, тоже еврейкой. Она эвакуировалась из Беларуси вместе с матерью и братьями-близнецами. Немцы разбомбили поезд по дороге. Мать и братья Дины погибли. Мы жили в общежитии, у нас не было ни одежды, ни обуви. Местные девушки жили дома и у них была хоть какая-то одежда. Потом я узнала, что в этом общежитии есть вакансии уборщицы и кастелянши. Мы с Диной пошли поговорить с директором общежития и устроились на работу. Мы получали небольшую зарплату и продовольственные карточки. Мы продавали часть еды на рынке, чтобы купить одежду. Студенты могли обедать в столовой, и мы там тоже подрабатывали — убирали столы, а за это нам давали тарелку супа или каши. Во время войны лучшая работа была там, где была еда. Мы были молоды, и Дина то и дело говорила: «Послушай, мы ни с кем не встречаемся!», а я утешала ее: «Дина, мы молоды. Наши кавалеры подождут». Я не знала, как коротка молодость.
Я была на последнем курсе, когда меня вызвали в коридор. «Денер, твой брат приехал», — объявили они. Я вышла из класса и сразу все поняла — меня ждал военный. Он просто сказал: «Поехали». Мы поехали на квартиру. Там за столом сидел мужчина. Они стали угрожать мне арестом, но затем сменили гнев на милость и предложили тайно на них работать. Каждую пятницу я должна была представлять отчеты о разговорах и настроениях в институте. Под угрозой ареста я подписала то, что мне дали подписать, и оттуда пошла к Борису. ‘Что мне теперь делать?» Борис знал о советских порядках и правилах в НКВД. Он успокоил меня. Он сказал, что я должна притвориться, что я старательно выполняю задание органов. Он спросил: «В вашем институте наверняка есть мальчики и девочки, которые не только целуются, но и состоят интимных отношениях?» Я вспомнила, что Лене и Леше еще не было 18 лет, но они жили вместе — до 18 лет нельзя было жениться. «Это сработает, это «аморально» для советской власти, и ты напишешь об этом». Борис знал, что этим ребятам это никак не повредит. «В пятницу ты отнесешь им этот отчет и попросишь двухмесячный отпуск для написания диплома. Как только ты получишь диплом, ты должна будешь уехать из Новосибирска до наступления утра следующего дня». Мне дали отпуск, и после получения диплома я исчезла.
Сначала я нашла приют у Раи Березиной. Она была моей подругой из Фалешт и была сослана вместе с родителями. Она училась в Новосибирском медицинском институте. Как ей это удалось? Ее дядя Мотл Березин узнал, что его брат с семьей отправлены в ссылку. У Мотля были деньги. Он поехал на Урал и заплатил выкуп за своего брата. Его охранники сделали вид, что он сбежал. Каким-то образом, вероятно, также благодаря деньгам, Мотлю удалось спасти Раю, ее мать и брата. Он купил Рае паспорт за 3000 рублей в Новосибирске, и Рая могла пойти учиться в медицинский институт. Я прожила у Раи две недели, пока она сдавала летнюю сессию. Потом мы поехали в Черновцы, где ее родители уже сняли квартиру. Какое-то время я жила с ними, и они были добры ко мне.
Отец Раи и ее брат Айзик работали, Рая продолжила обучение в Черновицком медицинском институте, а я искала работу. Рая познакомила меня со своим другом Шурой Либерманом из Харькова. После 10 класса он пошел на фронт, а после войны поступил в медицинский институт. Через три недели Шура написал мне письмо, в котором сказал, что любит меня и хочет на мне жениться, но я для себя решила, что не буду портить ему жизнь. Он был очень хорошим человеком, он был на фронте и так много страдал. А я сбежала из ссылки и в любой момент могла быть арестована. Однажды у меня была встреча в Черновцах, которую я очень не люблю вспоминать, но, поскольку она повлияла на мою дальнейшую жизнь, я должна вам об этом рассказать. Один из евреев-знакомых моего отца из Фалешт, который часто бывал в нашем доме, наткнулся на меня в Черновцах и предложил мне квартиру и еду при условии, что время от времени он будет меня навещать. Я была оскорблена до глубины души. Он также объяснил мне, что я была обузой для семьи Березиных и что у них могут быть проблемы из-за меня.
Я ушла от Березиных и устроилась нормировщицей на восстановительных работах на трикотажной фабрике, разрушенной немецкими бомбежками. Мой начальник Ростислав Ипполитович Менчинский, поляк, был замечательным человеком. Он помог мне снять в общежитии комнатку с дровяной печью. На восстановлении фабрики работали 90 венгерских и 200 немецких военнопленных. Они работали на одной строительной площадке, но в разных бригадах. Они не общались друг с другом. По утрам бригадир выдавал задания, и я записывала объемы работ для каждого. К концу дня мы с мастером проверяли, что было выполнено за рабочий день, и подсчитывали, кто сколько заработал. На эту сумму мы выдавали им хлеб. Я ненавидела немцев, но мои хорошие манеры не позволяли мне не здороваться с ними утром; мой отец перевернулся бы в могиле. Поэтому утром я приходила на стройку, говоря: «Добрый день сегодня», просто заявляя, что день хороший. Я говорила с суперинтендантом по-русски, но он отвечал мне по-немецки, зная, что я говорю по-немецки. Однажды он спросил меня: «Фройляйн Фира, как вы думаете, Бог есть?» На что я ответила: «Когда я узнала, что вы делали с евреями в Европе, я сказала себе, что Бога нет. Но когда вы, фашисты, получаете хлеб из моих еврейских рук, столько, сколько я скажу вам дать, я говорю: Бог есть!»
С венграми у меня были другие, более теплые отношения. Их суперинтендант был очень умным человеком, бывшим редактором одной из главных газет Бухареста. Мой суперинтендант говорил моему начальнику Менчинскому, что «Фира флиртует со всеми венграми». Один из них, молодой человек примерно 18 лет, которого звали Дьюла, был моим переводчиком. Он немного говорил по-русски. Меня звали Эштике, уменьшительно от Эстер. Я научилась говорить «доброе утро» по-венгерски: jo reggelt, и добрый день: jo napot. По утрам я здоровалась ними по-венгерски, и для каждого из них у меня всегда была улыбка или доброе слово. У ворот стояли женщины, торговавшие молоком. Часто венгры просили меня купить им молока и давали мне деньги и горшки. Мне нравилось это делать, и я делала это демонстративно, чтобы немцы видели! В 1947 году заключенных освободили, и около восьми венгров в форме без погон пришли ко мне в контору, чтобы попрощаться со мной. Мне было приятно.
Однако все это время меня не отпускал страх. Я просыпалась в ужасе по ночам, что за мной придут! Однажды я встретила Сару Фукс, знакомую по Фалештам. Она сказала: «Вчера вечером арестовали Феню Зильберман, а накануне Мишу Бугаева. Ты должна сменить фамилию». Я вышла замуж за Леню Короля, еврея, который любил меня. Я вышла замуж, чтобы сменить фамилию. Он был дворником на фабрике. Я получила паспорт с новой фамилией. Леня был простым необразованным парнем, но я решила, что, если он окажется хорошим человеком, я постараюсь помочь ему с учебой. Однако я не любила его и попросила дать мне две недели, чтобы я к нему привыкла. Он меня не послушал и испортил наши отношения. Я забеременела. 2 апреля 1948 года я родила семимесячного недоношенного мальчика и мертворожденную девочку — близнецов. Я назвала мальчика Борисом в честь отца. Он прожил всего три месяца.
Потом я пошла работать на судоремонтный завод в Николаеве, где была ученицей электросварщика. Я понятия не имела, что этот судоремонтный завод был военным объектом и что там был отдел НКВД. Они в итоге докопались, кем я была, и что я находилась во всесоюзном розыске. Через девять месяцев они пришли в общежитие с группой для проведения обыска. Они забрали последнее письмо моей матери. Я вырвала его из рук сотрудника НКВД и сказала: «Это последнее письмо моей мамы. Она умерла, и это письмо никому нельзя читать, кроме меня», но они все равно отобрали его у меня.
Меня арестовали и держали в камере с уголовницами в тюрьме Николаева. Следователь настоял, чтобы я написала, что признаю себя виновной, своей рукой. Я сказала: «Нет». Он не давал мне спать три дня. Надзиратель следил, чтобы я не закрывала глаза в камере. Старшие заключенные в моей камере не были моими друзьями, но следователь был их врагом, они называли его «мусором». А враг моего врага просто должен был быть моим другом. Старшая заключенная садилась у меня на нарах, а трем другим женщинам говорила сесть перед нами, лицом к двери, где был большой глазок. Она говорила: «Тихо! Положи голову мне на плечо. Закрой глаза и спи». Таким образом она давала мне поспать несколько раз в день. Мне было 25 лет. Я была молода. Когда офицер понял, что его идея не давать мне спать не сработала, он отправил меня в карцер на 15 суток. Я провела в сырой камере 15 зимних дней. Когда меня вытащили оттуда, я могла говорить только шепотом. Офицер подумал, что я его обманываю, и отвез меня в тюремную больницу.
Отоларинголог меня осмотрел и сказал: «Она еще долго не сможет говорить. У нее ларингит, фарингит и тонзиллит». Тогда я еще не знала, что в карцере у меня развилась сердечная недостаточность. Я ждала суда, чтобы рассказать этому мерзавцу-офицеру все, что я о нем думала, но суда не было. Надзиратель отвел меня в комнату, где было четверо военных, на одном из них был белый халат. Позже мне сказали, что это были прокурор, начальник тюрьмы, военный врач и еще кто-то. Они зачитали мой приговор, полученный из Москвы: «За самовольный побег с места пребывания Денер Эсфирь Борисовна приговорена к трем годам лишения свободы в трудовых лагерях с последующей бессрочной ссылкой». Это произошло в феврале 1951 года.
Меня перевели в другую камеру, где содержались осужденные, которым уже вынесли приговор. Затем по дороге к месту назначения я прошла через пять тюрем: в Харькове, Горьком, Кирове, Соликамске и Ныробе. Самая страшная тюрьма была в Горьком. Мы подошли к огромным воротам с башнями по бокам. Двери раздвигались в стороны, как занавес в театре. Я вспомнила «Ад» Данте: «Оставь надежду, всяк сюда входящий». Думаю, именно там я встретила Марту, молодую женщину из Германии, которая в камере пела на немецком арии из «Сильвы» [оперетты Имре Кальмана, выдающегося венгерского композитора]. Она рассказала мне свою леденящую кровь историю: в 1945 году, после войны, она, немецкая девушка, вышла замуж за молодого советского офицера. Через неделю после свадьбы Сталин ввел запрет на браки с иностранцами. Друзья мужа посоветовали мужу на время исчезнуть, и родственники Марты приютили его. Когда за ним приехали сотрудники НКВД, его не было дома, а его жену арестовали. Так она оказалась в советской тюрьме. Она не знала, что случилось с ее мужем. Я так никогда и не узнала, чем закончилась ее история. Из соликамской тюрьмы в Пермском крае меня перевели в пересылочную колонию в поселке Ныроб. Там был барак для женщин, где было около 30 заключенных и около 20-30 свободных нар. За забором находился большой мужской лагерь.
В банный день меня отвели в лагерь. Каждой из нас выдали жестяный тазик и кусок мыла. Рядом со мной на скамейке сидела женщина. Я вымылась и встала, чтобы ополоснуться водой, когда увидела два больших голодных глаза, смотрящих на меня со стены. Я прикрылась тазиком. Моя соседка, которая находилась там уже шесть лет, спокойно сказала: «Чего ты испугалась? «Там кто-то есть…» — пробормотала я. «И что, — сказала она, — какие-то мужчины пялятся …» «Это ужасно!» — воскликнула я. «Это не больно», — сказала она и продолжила: «Два года назад мы мылись все вместе. И ничего. Мы, девушки, голодали! И нам нужно было идти работать. Женщины как-то справлялись, а мужчины были кожа да кости. Они умирали каждый день. Сейчас нам дают больше хлеба и вареную еду. Ты посмотри на них, кобели! И пусть смотрят. Тебе от этого не станет хуже». Я тогда поняла, что мужчины умирают от голода быстрее, чем женщины.
Но на этом тот день еще не закончился. Вечером, когда стемнело, вошел надзиратель и спросил: «Кто тут Денер?» Я уже знала, что, когда называют твое имя, нужно встать, сказать свое полное имя, статью по которой осуждена, и срок, его начало и конец. Надзиратель вывел меня из барака через ворота в комнату, где было четверо мужчин в лагерной форме. Я не понимала, что происходит. У них были знакомые лица — они были евреями! Они находились там много лет и теперь работали по своей профессии. Один из них был мастером кирпичного завода, другой — бухгалтером, а третий — нормировщиком. Нормировщик заметил еврейскую фамилию «Денер» в списке. Они не понимали, что означают 78 статья и три года лишения свободы. Это был слишком короткий срок для политических заключенных, которые обычно приговаривались по 58 статье. Три года — это был срок для карманников и мелких воров. Они хотели встретиться со мной, чтобы узнать, могут ли они мне как-то помочь. Они выслушали мою историю, в том числе о том, что после того, как мой срок закончится, я должна буду отбывать бессрочную ссылку в Сибири, переглянулись и решили мне помочь. Было два женских лагеря: один для беременных или женщин, у которых были маленькие дети. Детей держали в детском доме до двухлетнего возраста. Их матери работали в прачечной, в бане, в магазине, убирали бараки. Другие заключенные-женщины работали на лесозаготовке. Они хотели, чтобы я осталась в этом лагере, где был дополнительный запас молока для беременных и для детского дома, а пионеры, работающие на лесозаготовке, также получали по стакану молока и по тарелке молочного супа два раза в неделю.
И они договорились, что помогут мне остаться в лагере Шуня, когда вбежал надзиратель и крикнул: «Спрячьте ее, я не могу ее сейчас забрать — старший офицер и старший надзиратель осматривают казармы!» В комнате был большой ящик с бумагами и папками. Они вытащили бумаги, повернули этот ящик с замком к стене и сказали, чтобы я туда залезла. Я была худой, поэтому я влезла туда, прижав колени к подбородку. Они закрыли крышку, между крышкой и коробкой подложили щепку, чтобы я могла дышать. Один из этих четырех мужчин сел на край ящика и закурил. Те два офицера пришли и сказали: «Почему вы тут курите, здесь же невозможно дышать! Начальник, пойдем на улицу». И они ушли. Надзиратель вернулся и сказал, что сможет проводить меня обратно в барак только утром. Я просидела в этом ящике всю ночь. Эти люди подвергали угрозе свое положение в лагере — позже я назвала это «Хесэд в лагере».
Не знаю, как им это удалось, но я действительно осталась в лагере Шуня. Меня держали в бараке для уголовниц. Это было ужасно! Они курили махорку и страшно матерились; они просто все время матерились. Они занимались лесбийской любовью за занавеской и курили гашиш, привезенный из Средней Азии. Что мне было делать?! К счастью, там был культурно-политический отдел, где я могла брать книги для чтения. Там были стеллажи с книгами. Я обошла их и вдруг подумала: «Боже мой!» — Угадайте, что я там нашла? Михая Эминеску среди книг других писателей! Это был знак, который мне послал Бог, и это означало, что я не останусь в том лагере и в ссылке навсегда! Трясущимися руками я взяла эту книгу и положила ее на нары, закрыла глаза, увидела могилы матери и отца и поклялась, что никогда не буду пить, курить наркотики, заниматься лесбийской любовью и что я никогда не потеряю человеческий облик. Никогда! Потому что у меня не было ни отца, ни матери, и, если бы я упала, некому было бы протянуть мне руку.
По вечерам я читала: в центре барака стоял стол с лампой. Однажды в наш барак зашла женщина из барака с политзаключенными. Она увидела, что я читаю, вызвала меня на улицу и спросила, кто я такая и какой мой приговор. Я рассказала ей свою историю. Это была Тамара Логвиненко, писательница из Украины. Она посоветовала мне: «Пойди на прием к начальнику лагеря, скажи ему, что твои сокамерницы много курят, что ты не можешь нормально работать и что у тебя проблемы с легкими. Попроси его перевести тебя в наш барак». Я так и сделала, как она мне сказала. Когда я пришла в кабинет начальника, у него на столе было мое дело. Начальник лагеря по фамилии Офицеров выслушал меня и сказал: «Чем мы можем тебе помочь? Ты знаешь, у этих политзаключенных большой срок — от 10 до 25 лет». После некоторых серьезных раздумий он сказал: «Ладно, я разрешаю тебе приходить в этот политический барак до отбоя. Ровно в десять вы должны быть на нарах». Среди работников лагеря были и порядочные люди.
Так я познакомилась с политическими заключенными. Некоторые из них работали на немцев, но большинство из них были порядочными женщинами. Мне посчастливилось познакомиться с Наталией Ильиничной Сац. [Советский режиссер, драматург, педагог, еврейка. Она внесла огромный вклад в развитие советского детского театра. Она была арестована в 1937 году, провела в тюрьме и в ссылке 16 лет и в 1953 году была реабилитирована. В 1964 году она организовала Детский музыкально-оперный театр в Москве. Она также ставила оперные спектакли за границей.] Мы провели вместе несколько месяцев. Она спросила меня, умею ли я петь. Услышав мой ответ «нет», она попросила меня прочесть что-нибудь: «У тебя есть талант. Я буду работать с тобой». Она научила меня, как делать ударения и паузы, а также рассказала мне о голосовом органе. После этих занятий она сказала мне, что я могу выступать на любой сцене. «Зачем мне это нужно?» Ее ответ был: «Чтобы они к тебе хорошо относились, ты будешь по вечерам читать им стихи или рассказывать истории. Конечно, ты не будешь им рассказывать «Анну Каренину» или «Войну и мир». Мои сокамерницы называли меня «фриша» — рыбка, к тому же я была еврейкой. Антисемитизма не было, но, когда постоянно находишься с кем-то в замкнутом пространстве, хочется поразвлечься или подурачиться. Моя национальность была таким же объектом шуток, как, например, чей-то большой вес. И вот я по вечерам читала им стихи или рассказывала разные истории. Старшая сокамерница Зоя приказывала: «Молчите! Сидите так тихо, чтобы было слышно, как муха пролетит! Они меня немного подразнивали, но слушали.
Однажды моя сокамерница Маша, молдаванка, осужденная за убийство по статье 156, попросила меня написать ее прошение об условно-досрочном освобождении. Ее история была ужасающей, и на ее рассказ потребуется много времени. Как бы то ни было, мы с ней начали общаться. В лагере родился ее сын Вовка [Владимир], которому было уже пять месяцев. «Маша, покажи мне своего Вовку», — умоляла я ее. Она отвела меня в детский дом. Я взяла этого Вовку с огромными цыганскими глазами на руки и вспомнила своего умершего маленького сына. Я прижала его к груди, и он меня всю обмочил. Маша взяла мою одежду, чтобы постирать, а я сидела под одеялом. Зоя, старшая сокамерница, сказала: «У каждого свои причуды. Тебе нужен ребенок. Слушай, ты нам читаешь … Давай мы сделаем для тебя что-нибудь хорошее. Здесь есть молодые надзиратели — ты выбери кого-нибудь, а я все устрою». Мне потребовалось некоторое время, чтобы объяснить ей, что я, конечно, могу так поступить, но что ребенок не игрушка и что ребенку нужен отец. Единственное, что она поняла из этого, что я точно не от мира сего.
Я провела в лагере уже год или полтора, когда произошло нечто, что дало мне понять, что эти преступницы не думают обо мне плохо. Суббота была у нас банным днем. Потом мы лежали на нарах. Я была на верхних нарах у окна. Воскресенье было выходным днем, и мы могли спать до 8 утра, в то время как в другие дни мы вставали в 6 утра. Вечером после бани нам принесли чай. Дежурная заключенная принесла горячий чай в ведре и наливала его в кружки сокамерницам из своей кружки. Когда она подошла ко мне, дверь открылась, и кто-то позвал ее. «Подожди, я налью чаю этой жидовке, а потом приду». Знаете, я действовала импульсивно, дурные связи портят хорошие манеры. Я потеряла контроль и плеснула ей в лицо горячим чаем. Она обматерила меня. И тут одна заключенная спрыгнула с нар, потом другая, третья, четвертая… Я подумала: «Что они затевают?» Они обратились к ней: «Почему ты нарушаешь конституцию? Она — еврейка, и ты называешь ее жидовкой, Галка — украинка, и ты называешь ее хохлушкой [бранное слово для украинцев], Кира — чувашка, а ты называешь ее чучмечкой [бранное слово для чувашей]. Ты получишь от нас…» Она была рада, что ее не убили, и убежала. Они повернулись ко мне: «Сколько ты еще будешь «фришей»? Если бы ты обожгла ее этим чаем, тебя бы отправили в карцер…. Ты что не могла ее просто обматерить? » Я произнесла получасовую речь, объясняя им, почему я не могу материться.
Два дня спустя начальник лагеря приказал мне зайти к нему в кабинет. «Мне сказали, что ты читаешь в своем бараке». Я ответила: «Разве это запрещено?» «Все в порядке, тем более что ты читаешь классику. Они говорят, что тебе не нравится, когда матерятся. Это означает, что ты помогаешь обучать других заключенных. Думаю, на советские праздники тебе нужно декламировать стихи. Составь список того, что ты собираешься читать, и покажи это цензору, он должен это проверить». Так я начала читать стихи на концертах.
Мы работали на лесопилке. Вставали в 6 часов утра. Мы ели кашу и уходили из лагеря. У нас были черные ватные штаны и куртки. Каждое утро мы выстраивались в ряд, и начальник конвоя сообщал нам: «Шаг вправо, шаг влево — попытка к бегству. Стреляю без предупреждения». Тут же стояли надзиратели с автоматами и собаками на поводках. Итак, мы шли строем под дулами автоматов на работу в лесу. Мы тяжело работали с утра до вечера. Пилили древесину ручными пилами с деревянными ручками. Сначала тяжелым топором мы делали на дереве насечку, а затем в эту насечку вставляли пилу. Мы пилили примерно на четверть ствола, а затем толкали дерево баграми в том направлении, куда оно должно было упасть. И все это делали мы, женщины! Потом мы срезали сучья и ветки, а потом трактора увозили эти стволы. На обед нам привозили из лагеря суп и кашу. Ели мы из алюминиевых мисок. У нас не было ложек, и мы ели из мисок руками.
Я никогда не начинала пилить ствол до конца рабочего дня. Колонна никогда не ждала нас, и мы никогда не знали, придем ли мы на то же место работы на следующий день. А дерево с подрезом могло упасть в любой момент. Я никогда так не рисковала. Помню, стою я как-то в конце рабочего дня у большого костра, мы в лагере называли этот костер «Ташкент». Я сушила перчатки с крагами, когда услышала типичный скрежет падающего дерева. Куда бежать? Вправо, влево или назад? … Мне удалось привстать на ноги, схватиться кулаками и потянуться вперед как можно сильнее. Дерево упало мне на спину, и его крона накрыла меня. Было много шума, конвой бросился ко мне оттаскивать дерево. Я была в крови, все лицо в царапинах, но мне повезло, что на меня упала крона дерева и на мне была толстая зимняя одежда. Охранник вытер снегом кровь с моего лица и сказал: «Девка, ты родилась под счастливой звездой». Под левым глазом торчала веточка. Когда я улыбаюсь, все еще виден шрам от той дырки.
5 марта 1953 года Сталин умер. Не знаю, умер ли он в тот день, когда был Пурим. Но в детстве мы праздновали Пурим в марте. И это был самый счастливый Пурим в моей жизни! Когда мне попалась советская газета с фотографией Сталина в гробу, я долго её хранила, как реликвию. Помню, что Гитлер покончил жизнь самоубийством 30 апреля, и точно так же я помню, что Сталин умер 5 марта. Для меня они оба одинаковые злодеи. Когда я смотрела на него в гробу, я радовалась, что он умер. Я повстречалась в лагере с таким количеством замечательных людей — это были массы политзаключенных, осужденных без каких-либо причин. Их приговорили к 25 годам тяжелых работ, за которые им не платили. Сталин создал систему кредитов, в которой один год считался тремя или семью годами, и заключенные были счастливы отработать свои 25 лет за пять или семь лет, но они умирали, не дождавшись освобождения. Они либо умирали от непосильного труда, либо покидали лагерь инвалидами.
В 1954 году мой срок подошел к концу, и меня выпустили из лагеря, но у меня по-прежнему была «бессрочная ссылка». Я не могла уехать из Ныроба и осталась работать в конторе. Меня поселили в маленькой комнатке с печкой. В то время я познакомилась с заключенным из Харькова Игорем Голубиным. Его осудили за то, что сейчас называют «коммерцией»: он что-то купил или продал и был осужден на пять лет за спекуляцию. Когда его выпустили, он подошел ко мне и признался в любви. Он сказал, что хочет остаться со мной, хотя может уехать, куда захочет. Я спросила его, есть ли у него семья. Никогда в жизни я не могла бы быть с человеком, у которого есть жена и дети. В своем последнем письме мама написала: «Никогда не строй счастье на чужом несчастье». Это предложение было для меня священным. Я попросила его, чтобы его мать написала мне и подтвердила, что он холост. Она приехала в Ныроб и сама сказала мне, что рада за сына, что он хочет жениться на порядочной женщине. Мы прожили в гражданском браке три года, но Игорь пил, а я не решалась родить ребенка. Игорь умер от цирроза печени в Харькове.
В 1956 году на ХХ съезде партии [13] Хрущев [14] осудил Сталина, и это напрямую повлияло на меня — в 1956 году я была освобождена из ссылки. Я была счастлива, что меня отпустили, и я получила законный паспорт! О Господи! Это по-прежнему самое дорогое, что у меня есть в жизни. Было лето. У меня был кусок штапельной ткани в красный горошек. Я скроила платье и отнесла ткань портнихе, чтобы она сшила для меня платье. Я шла по улице в этом платье, когда увидела начальника лагеря. Он сказал: «Ты прямо, как клубничка. Слушай, давай сходим в кино. Ни автоматов, ни собак! Не будь злопамятной. Что было, то было». Я сказала: «Запомните, я никогда не буду иметь ничего общего с тем, кто вел меня под дулом автомата». И ушла. Надо сказать, что на Урале ко мне очень хорошо относились. Не было никакого антисемитизма. Я работала инженером по труду и нормировщицей в ремонтных мастерских в Ныробе, а затем переехала в Златоуст в Челябинскую область.
Я ничего не знала о брате и сестре, которые остались в Румынии, но у меня были родственники в Кишиневе. Я отправила письмо в адресную справочную в Кишиневе и указала их довоенный адрес: Фонтанная улица, дом 7. Я надеялась, что, возможно, кто-то вернулся с войны. Мне прислали сообщение, что мои двоюродные сестры Этя Яковлевна Денер и Виктория Яковлевна Денер проживают в Кишиневе по адресу улица Армянская, дом 29, кв. 26. Я написала им, и они ответили. Они написали, что дядя Яков погиб в эвакуации, что мой брат Юзеф погиб в гетто в Приднестровье [15] в 1942 году, а сестра Сара выжила и работает в Доме композиторов в Бухаресте. Мы начали переписываться. В 1964 году, после смерти мужа, Сара переехала в Израиль. У них не было детей. Ей предложили работу в музыкальной школе в кибуце, но она отказалась: «Я прожила всю свою жизнь в Бухаресте и не могу жить в деревне». Она пошла работать в ресторан, где мыла посуду. Поскольку Сара знала шесть языков — французский, немецкий, английский, румынский, русский, идиш и латынь — через некоторое время она начала работать телефонисткой на междугородной телефонной станции. Затем она прошла шестимесячную стажировку в Мюнхене. В общем, она ушла с работы заместителем начальника департамента Министерства связи Израиля. Она живет в Рамат-Авиве.
Моя двоюродная сестра Виктория спрашивала меня, как долго я собираюсь жить на Урале, и хотела, чтобы я вернулась в Молдавию. В конце концов я решила попробовать и в 1964 году переехала в Кишинев. Я остановилась у Виктории. Этя Денер к этому времени уже умерла. Я пошла работать в строительное управление в Криково под Кишиневом и жила в общежитии. Через полгода наше отделение перевели в Кишинев. В 1968 году я получила однокомнатную квартиру на Рышкановке, в самом зеленом районе города. Я получала хорошую зарплату и купила в рассрочку мебель: гарнитур для жилой комнаты, диван, кресла и телевизор. Это был мой домашний очаг, и мне нравилось его обустраивать. Мне было 44 года, я была сильной и подумывала об усыновлении мальчика. Я пошла в детский дом. Там был четырехлетний мальчик. Его звали Андрюшка, и мне сказали, что его родители погибли в результате несчастного случая. Я ходила к нему четыре или пять раз. Я приносила ему игрушки и сладости и ходила с ним гулять. Я должна была собрать ряд документов для усыновления, в том числе рекомендации с работы и справку о состоянии здоровья. У меня были замечательные рекомендации, но в моей справке о здоровье написали: сердечная недостаточность, требуется операция. И мне отказали. Конечно, Андрюшка меня давно забыл, но я не могу забыть этот случай. У меня мог бы быть сейчас сын.
Мой начальник, Геннадий Алексеевич Шевцов, знал, что у меня нет детей, и завалил меня общественной работой. Я отвечала за подготовку молодых специалистов, которые пришли работать в наш отдел после института. Он представил меня им: «Вы можете задавать все рабочие вопросы нашему главному инженеру, а другие вопросы решать со своим наставником». Они приходили ко мне со всеми своими проблемами: с общежитием, премией, отдыхом летом или квартирой, когда они собирались пожениться. Я называла их «мои мальчики», любила их «по-матерински», и они тоже отвечали мне любовью.
В 1970-х годах я подумывала о переезде в Израиль, когда туда уезжало много людей, но мои врачи сказали, что климат там не для меня. Тогда уехали многие мои друзья и коллеги. Я уже не помню их имен. Помню многочисленные собрания, на которых этих людей осуждали и обливали позором. Я им сочувствовала, но на таких собраниях молчала. Я уже знала, что иногда лучше промолчать.
В 1978 году врачи сказали, что мне срочно нужна операция на сердце и что откладывать больше нельзя. Я написала сестре в Израиль. Я хотела, чтобы она навестила меня перед операцией. Я послала ей приглашение и собрала все необходимые документы, но советские власти не дали ей разрешение приехать сюда. Моя двоюродная сестра Виктория Денер работала кардиологом в Республиканской больнице. Она помогла мне сделать операцию у доцента Васильева. Ей пришлось использовать свои связи, потому что в СССР ты не мог выбрать хирурга. Когда я была в больнице, кто-то с работы узнал, что мне нужна кровь для переливания крови. Однажды ко мне в палату зашел начальник отделения Паскарюк и сказал: «Эсфирь Борисовна, автобус с вашей работы привез 18 молодых людей, чтобы сдать вам кровь». «Где они, мои мальчики?» — спросила я. «Не волнуйтесь, мы отправили их в отделение переливания крови», — ответил он. Я, конечно же, заплакала, всхлипнув: «Что же вы наделали! Они не принесли мне ни конфет, ни кефира, они принесли мне свою кровь, но вы даже не дали мне с ними повидаться». Доктор не хотел, чтобы я волновалась, и пошутил: «Знаете, несмотря на ваш горячий темперамент, 18 молодых парней для вас сейчас все же многовато. Пусть они навещают вас поодиночке». Эта простая шутка заставила меня улыбнуться. А он продолжил: «Еще одна слеза, и я вам сделают внутривенный укол. Вам нельзя беспокоиться! А потом ребята все-таки приходили проведать меня.
После операции врачи порекомендовали мне квартиру не выше второго этажа, и строительное управление предоставило мне другую квартиру в том же районе. Каждый год я ездила на бесплатное лечение в кардиологические центры в Молдавии, Паланге [Литве] и Кисловодске [16]. Я любила путешествовать, а моим любимым местом был Крым. Обычно я ездила туда в середине сентября, в «бархатный» сезон, когда было тепло, но не жарко. Билет на самолет из Кишинева в Симферополь стоил тогда 17 рублей. Я доезжала на троллейбусе до Ялты. Это был самый длинный троллейбусный маршрут в СССР (около 160 км). В Ялте снимала комнату, купалась в море и гуляла по приморским паркам. Я также ездила на экскурсии по побережью: в бывший царский дворец в Ливадии, во дворец графа Воронцова [17] в Алупке, в Гурзуф, который однажды посетил Пушкин [18]. Помню прекрасный музей под открытым небом под Ялтой «Поляну сказок…» И, конечно, в свободное время я читала. У меня была небольшая коллекция русской и зарубежной классики. Мне нравится Сомерсет Моэм.
В 1988 году во время правления Горбачева [19], когда отношения между СССР и Израилем потеплели, моя сестра Сара получила трехмесячную визу. Я ожидала, что она приедет 5 мая, но она приехала 4 мая, и я не встретила ее на вокзале. Она взяла такси. Когда я открыла дверь и увидела ее, я воскликнула: «Мама!» Мы не виделись 48 лет, я помнила ее 22-летней девушкой, и когда я открыла дверь, я увидела свою маму такой, какой она выглядела, когда я видела ее в последний раз в ссылке в Сибири. Сара была так похожа на маму.
В тот день было столько радости и столько слез. Сара привезла мне много подарков от моих знакомых из Фалешт, которые переехали в Израиль. Она остановилась в соседней квартире, потому что мой сосед уехал в Москву на три месяца. Мы все время проводили вместе. Здесь она отметила свое 70-летие. Я пригласила всех своих знакомых и устроила ей праздник. Потом мы ходили в гости к друзьям, которые устраивали настоящие пиршества и праздники. Сара этого не понимала; она говорила: «Это неправильный образ жизни. Мы живем по-другому. Мы идем в ресторан, ужинаем и слушаем музыку или танцуем, а столько готовить! Мы не готовим так много». Ей не нравились здесь продавцы. В то время они были не такими уж дружелюбными. Когда мы пошли покупать подарки для моих знакомых, Сара очень нервничала; и она была шокирована тем, что ей не разрешили поехать в Ленинград и Москву. Власти объяснили, что у нее была виза только в Кишинев. «Как тут можно жить!» — возмущалась она.
В 90-е годы, после развала СССР, Сара прислала мне две посылки с мылом, шампунем и моющими средствами. Во время своего приезда она увидела их запасы в ванной комнате моего соседа и, должно быть, пришла к выводу, что у нас было трудно достать эти товары. Перестройка [20] повлияла на пенсионеров, и у нас начались финансовые проблемы. Я тратила всю свою пенсию на оплату коммунальных счетов, но я всегда своевременно оплачиваю счета за квартиру, электричество и телефон, чтобы они, не дай Бог, не забрали мою квартиру. Этот страх был у меня в крови с тех пор, как они заставили нас покинуть наш дом, когда сюда пришла Советская власть.
Однако я понимаю, что благодаря перестройке в Кишиневе смогла возродиться еврейская жизнь. Была открыта еврейская библиотека, Еврейский просветительский университет [публичный курс лекций], начал работу Еврейский благотворительный центр Хэсэд Иегуда. Дважды в неделю я посещаю лекции на тему еврейской жизни в Просветительском университете. Нам рассказывают, как отмечать еврейские праздники и проводят лекции по еврейской истории и литературе: [Исаак] Башевис Зингер [21], например. Еще хожу в теплый дом, где отмечаю еврейские праздники с такими же пожилыми людьми, как я, где мы общаемся. Но я не привыкла ходить в синагогу. До того, как у меня случился микроинсульт глаза, я каждый день ходила в кафе в Хэсэде, а теперь мне привозят еду на дом.
Четыре года назад [2000] мне сделали операцию по удалению катаракты. Для меня было бы ужасно ослепнуть. Я была одна в Кишиневе. Моя двоюродная сестра умерла в 1984 году, ее сын Яков с семьей переехал в Аугсбург в Германию. Я одолжила денег — для меня это были большие деньги — под залог своей квартиры через знакомого. Я написала прошение в Фонд помощи Хэсэда. Бывший директор Хэсэда сказал: «Напишите распоряжение, что вы оставите им свою квартиру». Прошло четыре года, но я до сих не могу спокойно об этом думать. Я не просила денег ни на пальто, ни на платье, ни на поездку к сестре. Одиночество и беспомощность — это самое страшное. Нет ничего важнее человеческих отношений и здоровья. Мои бывшие коллеги часто звонят мне и поздравляют с Новым годом, 8 марта [женский день] и Днем строителя [один из профессиональных праздников в бывшем СССР]. Недавно в полночь у меня раздался телефонный звонок. Я услышала голос: «Эсфирь Борисовна?». Я ответила: «Да, это я, Тараканов». Я узнала его голос. Это был Валера Тараканов, один из моих «мальчиков». «Почему ты так «рано» звонишь?» — спросила я. Он сказал: «Вы знаете, я недавно вернулся из Израиля, где я был в гостях у друзей. Вы помните, как вы заступились за меня, когда мне нужна была комната в общежитии?» … Мы проговорили до часу ночи.
Глоссарий
[1] Бессарабия: Историческая область между реками Прут и Днестр, в южной части Одесской области. Бессарабия была частью России до революции 1917 года. В 1918 году она провозгласила себя независимой республикой, а позже объединилась с Румынией. Парижский мирный договор (1920 г.) признал это объединение, но Советский Союз никогда этого не принимал. В 1940 году Румыния была вынуждена уступить Бессарабию и Северную Буковину СССР. В этих двух провинциях проживало почти 4 миллиона жителей, в основном румыны. Хотя Румыния повторно оккупировала часть территории во время Второй мировой войны, румынский мирный договор 1947 года подтвердил их принадлежность Советскому Союзу. Сегодня это часть Молдавии.
[2] Русская революция 1917 года: революция, в ходе которой в Российской империи был свергнут царский режим, а при Ленине на смену ему пришла власть большевиков. Революция проходила в два этапа: Февральская революция, которая произошла из-за нехватки продовольствия и топлива во время Первой мировой войны, во время которой царь отрекся от престола, и к власти пришло Временное правительство. На втором этапе в октябре/ноябре произошел переворот под руководством Ленина (Октябрьская революция), в результате которого власть захватили большевики.
[3] Александр Иванович Куприн (1870-1938): русский писатель. В 1919 году во время Гражданской войны в России эмигрировал в Париж. В 1937 году вернулся в Россию. Куприн наиболее известен по роману «Дуэль» (1905 г.), повествующему об армейской жизни в провинциальном гарнизоне, и рассказу о шпионах «Штабс-капитан Рыбников» (1906 г.).
[4] Лев Николаевич Толстой (1828-1910): русский писатель и философ-моралист, занимающий важное место в культурной истории своей страны как этический философ и религиозный реформатор. Толстой, наряду с Достоевским, сделал реалистичный роман литературным жанром, который по важности не уступает классической греческой трагедии и драме елизаветинского периода. Наиболее известен своими романами, такими как «Война и мир», «Анна Каренина», «Смерть Ивана Ильича», также писал рассказы, очерки и пьесы. Толстой участвовал в Крымской войне, и его рассказы об обороне Севастополя, известные под названием «Севастопольские рассказы», принесли ему известность и открыли для него литературные круги Санкт-Петербурга. Но больше всего его интересовали религиозные и философские идеи. Он осуждал капитализм и частную собственность, был бесстрашным критиком, что в конечном итоге привело к его отлучению от Русской православной церкви в 1901 году. Его взгляды на зло частной собственности постепенно отдалили его от жены, Ясной Поляны и детей, за исключением дочери Александры, и в 1910 году он в конечном итоге ушел от них. Умер по дороге в монастырь на железнодорожной станции Астапово.
[5] Михай Эминеску (1850–1889): считается крупнейшим румынским поэтом своего века. Его стихи, лирические, страстные и революционные, публиковались в периодических изданиях и оказали глубокое влияние на румынскую литературу. Он работал в бродячей труппе актеров, но также получил широкое университетское образование. В его поэзии отразилось влияние французских романтиков. Эминеску страдал от периодических приступов безумия и умер после одного из приступов.
[6] Кузист: член румынской фашистской организации имени Александра Куза, одного из самых ярых фашистских лидеров Румынии, который был известен своим циничным шовинизмом и антисемитизмом. В 1919 году Куза основал LANC, которая в 1935 году стала Национальной христианской партией с антисемитской программой.
[7] Комсомол: коммунистическая молодежная политическая организация, созданная в 1918 году. Задачей комсомола было распространение идей коммунизма и вовлечение рабочей и крестьянской молодежи в строительство Советского Союза. Комсомол также стремился дать коммунистическое воспитание, вовлекая рабочую молодежь в политическую борьбу, дополняя ее теоретическим образованием. Комсомол был более широко распространен, чем Коммунистическая партия, потому что вследствие его образовательных целей в него могли вступать непосвященные молодые пролетарии, тогда как члены партии должны были иметь хотя бы минимальные политические знания и опыт.
[8] НКВД: Народный комитет внутренних дел; в 1934 году он пришел на смену ГПУ — главному политическому управлению.
[9] Великая Отечественная война: 22 июня 1941 года в 5 часов утра нацистская Германия напала на Советский Союз без объявления войны. Это было началом так называемой Великой Отечественной войны. В результате немецкого блицкрига, известного как операция «Барбаросса», в последующие месяцы почти удалось победить Советский Союз. Оказавшись неподготовленными, в первые недели войны советские войска под натиском немцев потеряли целые армии и огромное количество техники. К ноябрю 1941 года немецкая армия захватила Украинскую Республику, окружила Ленинград, второй по величине город Советского Союза, и угрожала самой Москве. Для Советского Союза война закончилась 9 мая 1945 года.
[10] Коллективизация в СССР. В конце 1920-х — начале 1930-х годов в СССР в массовом порядке ликвидировались частные хозяйства и насильно создавались колхозы. Во время этого процесса многие крестьяне были арестованы. В результате коллективизации значительно сократилось количество крестьян и объем сельскохозяйственного производства, и в 1932-33 годах на Украине, на Северном Кавказе, в Поволжье и в других регионах разразился голод.
[11] Русская печь: Большая каменная печь, которую топят дровами. Обычно их ставили в углу кухни, и они служили для обогрева дома и приготовления пищи. На ней была лежанка, на которой зимой можно было устроить удобную кровать для детей и взрослых.
[12] Колхоз: В Советском Союзе в 1927 году была принята политика постепенной и добровольной коллективизации сельского хозяйства, чтобы стимулировать производство продуктов питания, высвобождая при этом рабочую силу и капитал для промышленного развития. В 1929 году, когда в колхозах было только 4% хозяйств, Сталин приказал конфисковывать у крестьян землю, инвентарь и животных; колхоз заменил семейное хозяйство.
[13] Двадцатый съезд партии: на XX съезде Коммунистической партии Советского Союза в 1956 году Хрущев публично развенчал культ Сталина и приподнял завесу тайны над тем, что происходило в СССР во время правления Сталина.
[14] Никита Хрущев (1894–1971): советский коммунистический лидер. После смерти Сталина в 1953 году он стал первым секретарем ЦК, фактически главой Коммунистической партии СССР. В 1956 году во время XX съезда партии Хрущев сделал беспрецедентный шаг и осудил Сталина и его методы правления. В октябре 1964 года он был свергнут с поста премьер-министра и главы партии. В 1966 году его исключили из ЦК партии.
[15] Приднестровье: территория, расположенная между реками Буг, Днестр и Черным морем. Этот термин происходит от румынского названия Днестра и был введен после оккупации этой территории немецкими и румынскими войсками во время Второй мировой войны. После оккупации Приднестровье стало местом, куда депортировали румынских евреев. Систематические депортации начались в сентябре 1941 года. В течение последующих двух месяцев все выжившие евреи Бессарабии и Буковины и небольшая часть еврейского населения старой Румынии были отправлены за Днестр. К середине ноября 1941 года в эту первую волну депортаций попало почти 120 000 человек, после чего она была остановлена румынским диктатором Ионом Антонеску после вмешательства Совета румынских еврейских общин. Депортации возобновились в начале лета 1942 года, и в них попали почти 5000 евреев. Третья серия депортаций из Старой Румынии произошла в июле 1942 года, которая коснулась евреев, уклонившихся от указов о принудительном труде, а также их семьи, сторонников коммунистов и бессарабских евреев в Старой Румынии и Трансильвании во время советской оккупации. Самыми страшными приднестровскими лагерями были Вапнярка, Рыбница, Березовка, Тульчин и Ямполь. Большинство евреев, депортированных в лагеря в Приднестровье, умерли в период 1941-1943 годов от ужасных условий содержания, болезней и отсутствия пищи.
[16] Кисловодск: Город в Ставропольском крае, бальнеологический курорт. Расположен в предгорьях Кавказа на высоте 720-1060 метров.
[17] Михаил Семенович Воронцов (1782-1856): российский государственный деятель, граф, генерал-губернатор Новороссии и Одессы с 1823-1844 гг. Его вклад в развитие Одессы поистине огромен. Воронцов был энергичным и динамичным руководителем, он был счастлив только тогда, когда ему приходилось решать какие-то сложные задачи, а Новороссия предоставила ему достаточно таких задач. Его жена Елизавета Воронцова известна своим романом со знаменитым поэтом Александром Пушкиным во время его ссылки Одессу из-за его якобы антигосударственной деятельности. Пушкин посвятил графине Воронцовой ряд стихотворений. В 1844 году в дополнение к своим обязанностям в Новороссии Воронцов, которому к тому времени было 62 года, был назначен генерал-губернатором Кавказа и главнокомандующим русскими войсками. Последующие 10 лет он провел либо в военных действиях на Кавказе, либо в реализации экономических проектов в обоих регионах.
[18] Александр Пушкин (1799-1837): русский поэт и прозаик, один из крупнейших деятелей русской литературы. Пушкин создал современный поэтический язык России, взяв за основу многих своих произведений русскую историю. Его шедевр — «Евгений Онегин», роман в стихах о взаимно отвергнутой любви. Произведение также содержит остроумные и проницательные описания российского общества того периода. Пушкин погиб на дуэли.
[19] Михаил Горбачев (1931-): советский политический деятель. Горбачев вступил в Коммунистическую партию в 1952 году и постепенно продвигался вверх по партийной лестнице. В 1970 году он был избран в Верховный Совет СССР, членом которого он оставался до 1990 года. В 1980 году он стал членом Политбюро, а в 1985 году был назначен Генеральным секретарем ЦК КПСС. В 1986 году он приступил к реализации комплексной программы политической, экономической и социальной либерализации под лозунгами гласности и перестройки. Правительство освободило политических заключенных, позволило рост эмиграции, выступало против коррупции и поддерживало критический пересмотр советской истории. Съезд народных депутатов, созванный в 1989 году, проголосовал за прекращение контроля Коммунистической партии над правительством и избрал Горбачева президентом. Горбачев распустил Коммунистическую партию и предоставил странам Балтии независимость. После создания Содружества Независимых Государств в 1991 году он ушел с поста президента. С 1992 года Горбачев возглавлял различные международные организации.
[20] Перестройка: советская экономическая и социальная политика конца 1980-х годов, связанная с именем советского политика Михаила Горбачева. Этот термин означал попытки трансформировать застойную, неэффективную командную экономику Советского Союза в децентрализованную, ориентированную на рынок экономику. Руководителям предприятий, местным органам власти и партийным чиновникам была предоставлена большая автономия, и были введены открытые выборы в попытке демократизировать организацию Коммунистической партии. К 1991 году перестройка пошла на спад, и вскоре произошел распад СССР.
[21] Исаак Башевис Зингер (1904–1991): писатель на идиш, автор коротких рассказов и журналист. Родился в Польше, получил традиционное раввинское образование, но предпочел жизнь писателя. В 1935 году эмигрировал в США, где писал статьи для нью-йоркской газеты «The Jewish Daily Forward». Действие многих из его новелл, таких как «Сатана в Горае» (1935) и «Раб» (1962), происходят в Польше. Одна из его самых известных его работ, «Семья Моската» (1950), посвящена упадку еврейских ценностей в Варшаве перед Второй мировой войной. В 1978 году Зингер получил Нобелевскую премию по литературе.